В зале Дамы сияли нарядами,
но единственными в своем роде
были Татьяна - рядом
и Ирина - напротив.
Отблистал, отлетел юбилей,
снова вкалывать нам лица в поте,
и какая из Дам милей,
Таня рядом, или Ира - напротив?!
Отгулял и отъел ресторан,
снова маюсь, смурной, на работе,
и не кажет казенный экран
ни Татьяны, ни Иры напротив...
На Ирину, всю в черном и длинном,
будто из неприснившихся снов,
как неспетую песню без слов,
пьяный взгляд я косил на Ирину.
Я Ирине всего не сказал,
и вдогонку несказанным фразам,
все косил на Ирину глазом,
и гудел за спиною зал.
При Татьяне, как лайнер у пирса,
за столом я сидел, не слезал,
а вокруг расплясался и спился
на 400 с носа зал.
Татьяна, вся в белом и черном,
незабвенная, знаю, приснится,
ныне Дама вполне ученая,
а когда-то - моя ученица.
Вольный случай в сюжете за автора,
и всплывают из снежного крошева,
то Ирина из дальнего завтра,
то Татьяна из близкого прошлого.
"Шахунянц ты моя, Щахунянц..."
Итак, в конце-концов обнаружилось, что изо всей толпы осталось нас в вестибюле несколько: Самохвалов, кажется, в сопровождении трех Дам, ну может и двух, но что не господ, это точно; Ирина Тельнова с супругом (ты Петрович, ее не знаешь, но и я не знаю, просто вначале сидели они напротив, и на них было написано); метр-д-отель’ша Зоя, Андрей Михалыч и ваш покорных слуга.
Я повел было разговор за жизнь с Самохваловым, о содержании коего здесь умолчу, и только мы подошли к разгадке смысла жизни, как Зоя вопросила общество:
- Чье там пальто одно осталось?
Я вызвался идти посмотреть. Оказалось, моя куртка. Но не она одна там висела. Там - Зоя не даст соврать - висел еще прозрачный розовый пакет с одной (!) дамской туфлей.
- Однако, - сказал я себе и Зое, оделся и вышел к обществу.
- Ирина, - обратился я к юной кафедральной ассистентке, - там туфля висит, одна, случайно не Ваша?
Тут и все обратили взоры долу и убедились, что туфель на Ирине две, стало быть, в гардеробе не ее.
- Может, это Золушки туфля, - сказал я мечтательно, - а Вы, Ирина, не Золушка?
Легкий звонкий смех был мне ответом.
(Помнишь, Петрович:
- Ты кто?
- Никто... Воздушный шарик...
- Ты чья?
- Ничья.)
Мы с Михалычем простились со всеми и пошли наверх, на выход. По пути нас занесло в известное место. Там мы дружно стали изучать наскальный фольклер и к общему удовольствию обнаружили следующей шедевр:
"Не льсти себе, подойди ближе!"
Высок однако интеллектуальный показатель современного студенчества, или это кто-то из наших оставил?!
На проходной у забора двери оказализь заперты. Проснувшийся сторож без звука нас выпустил.
- Там за нами еще народ, - сказали мы ему.
На трамвайном повороте Михалыча понесло в сторону, на Лесную. Мы заспорили, я его уговорил. Пройдя сколько-то по верному пути, он окончательно со мной согласился.
- Там, ить, лабазы были деда моего до революции, ети ее в корень, вот меня туда завсегда и тянет, - с тоскою признался он.
- Реституция, Михалыч, да здравствует реституция! - подсыпал я соль на рану.
Недалеко от "Новослободской" шатающийся субъект НИИ'тного вида попросил прикурить, Михалыч вынул зажигалку.
- Ты же бросил, - сказал я ему.
- Да бросил, а зажигалку ношу. Вот, пригодилась!
Долго не загоралась папироска, но зажглась.
- Спасибо, хорошо, что тут Россия, а в Нью-Йорке мне хрен бы дали прикурить, - констатировал субъект.
- Как звать-то тебя, брат? - спросил я.
- Александр, - ответил он.
- Надо же, и я Александр! Ну бывай, у нас тут лучше, это точно.
Потом я его в метро видел уже без папироски.
Из дома я позвонил Татьяне Лариной, трубку не взяли, верно еще не пришла, а у Михалыча было занято. Шел уже второй час. Погуляли.
P.S. Петрович, Светлане не забудь дать почитать.